Литератор в первую и последующие очереди. Все прочие занятия - "привходящие обстоятельства". Поэзия, проза, переводы. Детские сказки, "Солдатские сказки", "собачьи" сказки. Лирика и сатира. "Ирония и жалость".
Любим читателями. Властями - несколько меньше.
Эмигрант.
Тихий человек, не стремившийся "шокировать и будировать". Он и умер тихо. А могла бы выйти "славная кончина" - помогал тушить пожар по соседству, героизм, медаль, благодарности. А он просто после всего пришел домой. Почувствовал себя плохо... Сердце.
Сам о себе написал такое:
Как свинцовою доской,
Негодуя и любя,
Бьет рифмованной тоской
Дальних, ближних и себя.
Солнце светит – оптимист,
Солнце скрылось – пессимист,
И на дне помойных ям
Пьет лирический бальзам.
Безбилетный пассажир
На всемирном корабле –
Пил бы лучше рыбий жир,
Был бы счастлив на земле!
Под катом еще два стихотворения, достаточно известных. Из моих самых любимых, поэтому - пусть будут тут.
ИСКАТЕЛЬ
(Из дневника современника)
С горя я пошел к врачу.
Врач пенсне напялил на нос:
«Нервность. Слабость. Очень рано-с!
Ну-с, так я вам закачу
Гунияди-Янос».
Кровь ударила в виски:
Гунияди?! От вопросов,
От безверья, от тоски?!
Врач сказал: «Я не философ.
До свиданья».
Я к философу пришел:
«Есть ли цель? Иль книги – ширмы?
Правда «школ» – ведь правда фирмы?
Я живу, как темный вол.
Объясните!»
Заходил цветной халат
Парой егеровских нижних:
«Здесь бессилен сам Сократ!
Вы – профан. Ищите ближних».
– Очень рад.
В переулке я поймал
Человека с ясным взглядом.
Я пошел тихонько рядом:
– Здравствуй, ближний... «Вы нахал!»
– Извините...
Я пришел домой в чаду,
Переполненный раздумьем.
Мысль играла в чехарду
То с насмешкой, то с безумьем.
Пропаду!
Тихо входит няня в дверь.
Вот еще один философ:
«Что сидишь, как дикий зверь?
Плюнь да веруй – без вопросов...»
– В Гунияди?
«Гу-ни-я-ди? Кто такой?
Не немецкий ли святой?
Для спасения души –
Все святые хороши...»
Вышла.
МОЙ РОМАН
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман,-
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас - осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой,-
Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус...
Я отдал ей все: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель...
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу - газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей...
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе - три с половиною года...
Зачем нам правду скрывать?
А еще он написал однажды: "Заснуть - и любопытства ради проснуться лет чрез сто".
Еще не прошло ста лет с тех пор, как он "заснул". А проснись? Да, изменились картинки окружающего быта, с которых он делал свои зарисовки. Но, как и раньше, осталось пространство для насмешки и для любви.
